Знаменитая русская бегунья Ирина Привалова в 90-е выигрывала медали ЧМ и Олимпийских игр, ставила рекорды страны и мира (часть из них до сих пор не побита) и готовилась взять личное золото на Олимпиаде в Сиднее.
Тяжелая травма заставила изменить специализацию: по наводке мужа и личного тренера Владимира Парущука Привалова отказалась от гладкого спринта и перешла на 400 метров с барьерами. Личное золото Олимпиады в Сиднее, как и было запланировано, досталось ей.
***
– Первый звонок застал вас в Эстонии – это отпуск?
– Для меня – да, дочка там тренируется. Много лет назад, когда я еще была студенткой, мы ездили на базу университета в Тарту. У мужа там остались связи – зимой он часто читает лекции по спринту.
Стараемся выезжать туда ежегодно. Хорошая база, есть стадион, тренажерный зал, лес, озера – красота. Вернулась, когда уже шел ЧМ-2015, смотрела.
– Как восприняли выступление сборной России?
– Смена руководства закономерна. Не могут люди оставаться на местах так долго. Назначение Борзаковского оправдает себя, но он попал в тяжелое время: скандалы, дисквалификации. Думаю, все связано с ситуацией вокруг нашей страны – это звенья одной цепи. Сколько ни говорят, что спорт вне политики, это не так. Спорт крепко привязан к политике.
– Отсюда и дисквалификации?
– Смотрите, к Шубенкову допинг-контроль наведывается чуть ли не ежедневно – это нормально? Если тебя все время будут проверять, вводить в стрессовое состояние – легко выйти из равновесия, особенно спринтеру.
Я смотрю на уровень мировых результатов и уверена, что борьба идет против одной конкретной страны. К американцам допконтроль не приедет – они сами себя тестируют, и им доверяют.
– Вы неплохо знакомы с Виктором Чегиным – что скажете по его отстранению и расследованию?
– У него было много хороших идей, он настоящий тренер. Может быть, это тоже связано с политикой. Чегин для многих как бельмо на глазу. Можно сказать, что в мире ходьбы существовал только он – это многим не нравилось.
***
– Когда вы перестали заседать в женском комитете Международной федерации?
– Довольно быстро оттуда ушла. Побывав там, поняла: в принципе этот орган не играет большой роли в жизни легкой атлетики. Больше показательная функция – посидеть, поговорить. Если кому-то хочется реально управлять, надо идти в технический комитет или выше.
– Что там вообще обсуждалось?
– Общие темы, общие слова: развитие легкой атлетики – внимание странам, где вид спорта в зачаточном состоянии. Африка, Азиатский регион… Уйма отчетов: сколько денег ушло туда-то, сколько женщин стало заниматься. К России это имело мало отношения. У нас женщины в спорте имеют те же права, что и мужчины. Наверное, есть страны, где женский комитет все-таки нужен.
– Самое интересное из того, что было предложено и реализовано комитетом?
– Одно время обсуждался вопрос введения смешанной эстафеты – в том же формате, что сейчас у пловцов. Я была за – получилось бы зрелищно. Тема обсуждалась еще в те годы, когда даже в плавании эту дисциплину не ввели. Но «пробить» не удалось, все повисло в воздухе.
Легкая атлетика – консервативный вид, да и люди, принимающие решения, такие же. Сложно предлагать идеи. Может, с новым руководством ситуация изменится.
– Вы дебютировали в сборной, по сути, перед самым распадом Союза – команду сильно тряхнуло?
– В 91-м тряхнуть еще не успело. Это было как раз перед ЧМ в Токио – мы находились во Владивостоке, а в Москве начались эти события. В Японии выступали как единая команда, даже намека на конфликты не было. Приехали домой – Горбачева вернули.
Деньги? Не знаю, что с деньгами у команды, я всегда была сама по себе, всегда выезжала за свой счет, ни копейки у государства не просила. Считаю, и современным спортсменам нужно ехать туда, куда им нужно, за свой счет. Прошли те времена, когда государство должно было возить по сто человек. 30-40 лет назад за счет массовости это было оправданно, сейчас нет.
– Когда стало понятно, что на Олимпиаде-92 уже не будет сборной СССР?
– Решение было зимой. Сказали, что будем выступать Объединенной командой, проводить отбор на первенстве СНГ. Перед вылетом в Барселону нам выдали какую-то зеленую экипировку – в точно такой же выступали некоторые африканские страны.
Никаких национальных цветов, ни флага, ни гимна – только дурацкая зеленая форма непонятной принадлежности, непонятного покроя. Неприятно. Главное, за год до этого нас экипировал adidas – шикарная форма СССР, костюм у меня сохранился до сих пор.
– Как вообще ощущали себя на той Олимпиаде?
– Начались столкновения. Все спровоцировали местные руководители – от независимых республик. Откуда-то появились, начали вешать отдельные медальные таблицы – только по своим спортсменам, сколько наград, какое место. И так постепенно все стали повторять – российская команда была вынуждена сделать это в последнюю очередь.
Журналисты тоже провоцировали. Мы-то между собой вроде нормально общаемся – тут подходит журналист и в грубой форме говорит спортсменке из своей республики: а что ты разговариваешь с этими русскими?
– Как вы отреагировали?
– Да все обалдели и смотрели друг на друга. Это первая ласточка, что ли. Резкого раскола не было, он произошел как-то постепенно и сам собой. На ЧМ-93 уже общались только с близкими приятелями. Остальные – как чужие, как будто незнакомы, говорим на разных языках.
Поколение быстро обновилось, и все – к 96 году связи не было никакой. Симпатии тоже. Это не мешало выступать, но сердило чисто по-человечески. Злость, недоумение – это было. Смотришь и думаешь: черт возьми, как так!
– Вы как-то сказали, что не со всеми соперницами сохранили хорошие отношения – это про кого?
– Например, с Жанной Тарнопольской (Пинтусевич-Блок – прим. Sports.ru) общались неплохо, но потом человек просто перестал здороваться. Это значит, отношения испортились? Или просто пропали?
Но я до сих пор общаюсь с Брызгиной, с Чен, с Ледовской. Дружу с Олей Богословской – она всегда доброжелательна, со всеми умеет находить общий язык.
***
– В детстве вы сменили фигурное катание на легкую атлетику – родители так решили?
– Я была ребенком и понимала, что надо просто двигаться. Что именно делать, тогда было неважно. Сначала мне нравилось фигурное катание, все смотрели, даже дети знали спортсменов: Горшков, Роднина.
Потом тренер по фигурному катанию направил в конькобежный спорт – правильно посчитал, что там у меня больше шансов. А потом учитель физкультуры сказал: иди попробуй легкую атлетику, вдруг понравится. Манеж был близко к дому: проще добираться, комфортнее заниматься – в тепле, а не на льду.
– Вас ведь относительно недавно звали еще и в бобслей – как это было?
– Это уже после рождения дочери, в середине нулевых – поступило предложение от кого-то из тренеров. Тогда как раз строились трассы, набирали народ именно из легкоатлетов. Могло ли у меня получиться? Не знаю, туда уходило много людей из спринта. Есть опыт Людмилы Нарожиленко – она перешла удачно, хотя у нее старт похуже моего.
– Вы попытались съехать хотя бы раз?
– Даже на тренировках не была. Соревнования посмотрела и поняла – не мое. Муж тоже был против, говорил: слишком опасно, не хочу остаться один. А несколько лет спустя случилась беда с бобслеисткой Скворцовой, когда в нее воткнулись сани. После этой истории опять с мужем задумались – а ведь и я могла быть на ее месте.
***
– Помните самую дикую боль после травмы?
– Организм забывает боль – остается досада. Вот самая дикая досада – на ЧМ в залах в Париже, 1997 год. Пришлось делать операцию. Лидировала – потом раз, удар по ноге. В голове мелькнула мысль: добегу. Делаю еще несколько шагов, и мышца совсем отрывается. Обидно. Наверное, надо было после первого удара останавливаться.
Все понимали, что я выигрывала тот забег. Как мне кажется, руководство сборной отнеслось с сочувствием, хотя пропала золотая медаль. Даже американка Гейл Диверс, которая тогда победила, утешала меня.
– Перед операцией вас долго возили по клиникам – почему?
– Сначала показалось, что можно обойтись без операции. Но начали тренироваться – нет, что-то не то. Была бы обычная травма, я бы по-другому реагировала, но боль оставалась.
Прошлись по клиникам в Москве: свой диспансер, ЦИТО, туда-сюда – никто ничего не может сказать. Поехали в Голландию. И в военном госпитале поставили диагноз – разрыв есть, но можно пытаться залечить без операции, закачкой. А какая закачка, если там нет мышцы?
– И что потом?
– Вернулись, стали искать место, где оперироваться. А уже никто не берет, время прошло. Если делать сразу, то мышцу легче натянуть. А она уже зарубцевалась – врачи боялись браться. Пришли в Бурденко – там был такой Николенко Владимир Кузьмич, говорит: прооперируем, завтра на стол.
А я же никакого отношения к армии не имела, но мне за день сделали все бумаги от ЦСКА. На следующий день он меня оперировал. Вопросы решались быстро. Через два месяца поехали в военный санаторий.
***
– Переход с гладкого спринта на 400 с барьерами – чья идея?
– Мужа. Нам не пришлось ни у кого спрашивать разрешения, уровень уже был такой. Шел ЧМ-99 в Севилье. Неудачный для меня – болел ахилл, мало что получалось. Главный тренер Куличенко знал, что я еду с травмой. Я хотела отказаться, а он говорит: давай, вдруг пройдет, тогда побежишь. Если нет, просто посмотрите чемпионат. И вот мы просто смотрели, как бегут финал 400 с барьерами. Муж их как-то по-своему засек и спрашивает: ты бы так смогла?
А я что-то когда-то бегала с барьерами, понятие было. Отвечаю: конечно, смогла бы! А он сразу все просчитал, у него голова так устроена. После операции мне не давалась резкая работа в гладком спринте – сразу шло обострение боли. Плюс тогда появилась Мэрион Джонс, которую было сложно обыграть. И муж говорит: значит, попробуем.
Они прямо тогда же с Куличенко договорились: к Олимпиаде-2000 мы готовим барьеры. Пришлось чуть-чуть скрываться, зимой я несколько раз стартовала на 60 с барьерами, а всем говорила, что просто работаем над ритмом.
– Даже в молодости тяжело перейти с гладкого бега на барьерный. Как это сделать в 30 лет?
– Разнообразие – это хорошо, это интересно. Мне один тренер сказал: че ты переживаешь, ты же бежишь не 400 метров, а 370. Остальное летишь над барьерами, отдыхаешь. Смех смехом, но что-то в этом есть. Психологически разбиваешь дистанцию на кусочки и переключаешься.
– Не жалели, что не попробовали барьеры раньше?
– Тут сыграла роль травма. Если бы ее не было, то мы бы и не попробовали. А так была опасность, что в гладком спринте не выйду на прежний уровень. Я все равно шла первым номером команды и на 100 и на 200 м, но для медали этого могло не хватить.
– Правда, что знаменитая бегунья на гладкие 400 м Кэти Фримен обрадовалась, когда узнала, что вы выбрали барьеры?
– Да, но мы и сами многое поняли по ощущениям. Она австралийка, должна была стать национальной героиней дома. Не хотелось с ней конкурировать, попадать под давление зрителей, прессы. А так одним конкурентом стало меньше и у меня, и у нее.
Француженка Перек как раз из-за этого и проиграла Фримэн – даже не выйдя на дорожку. Не смогла стартовать, что-то металась, уезжала в гостиницу, а потом вообще уехала с Олимпиады. Что-то там закулисное происходило. И со мной могло быть так же.
– За несколько месяцев до Олимпиады вы специально поехали в Австралию.
– Да, в феврале – нужно было проверить акклиматизацию. Решили – если пробегаю 300 метров с барьерами за 40 секунд, есть смысл готовиться на Олимпиаду, до которой еще полгода. Почему 300, а не 400? 400 для начала сложновато. А 300 – это задача отработать 15 шагов. Мы даже не так сильно изменили привычную работу – просто вставляли в отрезки барьеры.
– Сколько вы там пробыли?
– Почти месяц. Снимали гостиницы, стартовали в Мельбурне и Сиднее. Плюс стадионов для тренировок там великое множество. Выступили, поняли, что летом должны приехать минимум за три недели до финала.
В итоге так и сделали – прилетели на Игры первым самолетом, вместе с делегацией за неделю до открытия. Февральский выезд был удачным в плане сбора информации.
– Вам его оплатили организаторы стартов?
– Перелет и гостиницу мы оплатили сами. Другое дело, что соревнования были по приглашению – что-то нам начислили. Деньги покрыли часть сбора, но не все, конечно. Хотя даже если бы стартов там не было, то мы все равно бы поехали.
Для меня сейчас загадка, что наши будут делать перед Рио. В свое время читала отчеты о подготовке к Олимпиаде-68 в Мехико. Там все было не очень хорошо. Другой континент, мало кто туда раньше приезжал. В Рио тоже будет проблематично.
Победа Ирины Приваловой на Играх'2000
***
– Ваше последнее большое дело на дорожке – неудачный отбор на Игры в Пекин. Обидно?
– Делали все правильно, но это короткий спринт – опять заболели ахиллы, пришлось сбрасывать нагрузку, многое убирать. Форма пришла, но чуть позже, к отбору не успели. Недели через полторы-две я вышла на хороший уровень. Могла бежать, и неплохо. На 11,10 была готова.
Хотя, может быть, дело не в ахиллах, а в возрасте – восстановительные процессы пошли по-другому. Не судьба. Я философски к этому отношусь: спасибо и за то, что я имею.
– Чем сейчас занимаетесь?
– В основном – детьми. Младшая дочь учится в УОР – художественная гимнастика. Это в Измайлово, противоположный от нас конец Москвы. Утром везешь ее туда, возвращаешься обратно, выгуливаешь собаку, кормишь животных, потом быстро-быстро что-то делаешь по хозяйству – и уже пора ехать за средней дочерью в школу. Потом везешь ее на тренировку в университет.
Потом, бывает, сама побегаю немного – легкие кроссы на стадионе при университете. И опять за младшей дочерью – по пути с тренировки делаем уроки прямо в метро. И это практически ежедневно, день сурка.
– Работы нет?
– Нет, нигде не работаю. На это нет времени. Честно говоря, желания тоже – все в семью. Иначе пришлось бы кого-то нанимать. Если работать, то хорошо, а вполноги смысла нет. У меня журналистское образование, но совмещать я не могла. А когда закончила – не хочу. Для журналистики нужны талант и бешеное желание. У меня ни того, ни другого не было.
– Когда вы последний раз рыбачили?
– Как раз в Эстонии, подлещик мне попался – причем ловила на шашлык. Они там, видно, голодали – одни червяки, а на мясо легко клюнул. Но сейчас не слишком порыбачишь – только в спортивном формате. Поймал, взвесил, вытащил крючок и отпустил. Иначе будет скандал.
– Увлечение астрономией еще актуально?
– Да, но я до сих пор не очень в этом смыслю. Есть карты, программы, книги читаю. На днях было максимальное сближение Земли и Марса. Дочка говорит: мам, ну покажи ты мне этот Марс. А я ушла от ответа: мы в городе находимся, можем не увидеть. Смотри, какая звезда самая яркая – это и есть Марс. Кроме Большой Медведицы, Полярной звезды и Пояса Ориона толком ничего не найду.
Источник: Sports.ru